Мальчик, кричавший на проводах «Банзай!»

Кобаяси Тосио (小林・登史夫; мужчина, горожанин)

В 1943-45 гг. я жил неподалеку от станции Мэдзиро (линия Яманотэ). Кажется, это произошло во время пышных проводов на фронт ребят из нашей соседской общины. Я был там в сопровождении матерей, одетых в белые фартучки и подвязанных поясами Ассоциации патриотических женщин великой Японской империи. Председатель нашей общины попросил меня: «Мальчик, а не прокричать ли тебе “Да здравствует император!”[1]?». Мама согласно кивнула, а потому я вышел вперед и, прождав немного, начал повторять: «Да здравствует император!», «Да здравствует император!»…

Спустя какое-то время мама сказала мне: «Видать, всем так понравилось, как ты кричал здравицы императору, что председатель другой общины просит тебя сделать это снова. Ты же мальчик – подумай о чувствах тех, кто уходит на фронт – так что постарайся как следует!». Не раз (сколько – к сожалению, не вспомнить) в окружении незнакомых людей, среди которых после и стоял, кричал я перед станцией «Банзай!». Помню, что немного волновался. Тогда я думал про себя: «Раз я мужчина, то и сам стану военным!». Я вкладывал душу в эти здравицы, так и стал «юным певцом милитаризма»[2]. Когда я ехал на учебу, служащие станции поддразнивали меня: «Хэй, мальчик-банзайчик!».

Бывало так, что в качестве вознаграждения я получал мандзю:[3] или ё:кан[4]. Хоть во время войны ничего было и не достать, я хорошо помню, как мама говорила мне: «Чем богаты, тем и живем!»[5].

Вспоминая об этом сейчас, мне становится жаль оттого, что я, 5-6 летний ребенок, был настолько увлечен своим важным делом, что у меня не было возможности подумать о горе ушедших на фронт, их семей и наших знакомых.

В апреле 1944 г. я поступил в народную школу. По дороге на учебу я носил специальный шлем на случай авианалетов: две подушки дзабутон перевязывались тесемкой со школьным рюкзаком рамдосэру. Американские самолеты прилетали часто, и каждый раз объявлялась воздушная тревога, гремела сирена, занятия прекращались. Ученики и учителя всем составом спускались в подземное помещение по отработанному маршруту. Это был подвал – без перегородок, с низким потолком, выступающая земля отдавала плесенью. 800 человек сидело в тесноте на корточках в ожидании, когда отменят воздушную тревогу. Немного ли, минут 20–30, долго ли, несколько часов, – я сидел в этом полутемном подвале и просто ждал. Хоть нам и позволяли шептаться, со своих мест, кроме туалета, уходить было нельзя.

В разных семьях, конечно, по-разному, но некоторые в качестве неприкосновенного запаса прятали по 180 граммов сушеного отварного риса в «наушники» своих шлемов. В полутемной комнате было не понять, кто начал втихомолку жевать, но в тихом подвале вдруг раздалось чавканье. После этого вся комната наполнилась чавканьем. Если разделаться с едой разом, то у тебя тут же ничего не останется, а потому я какое-то время терпел, после чего начинал есть снова. Грозные учителя шептали нам: «Зря вы схватились за запасы», да только кроме того, что чавканье стало раздаваться чуть реже, никакого эффекта их слова не возымели. Потом я возвращался домой и извинялся перед мамой: «Сегодня во время тревоги я опять съел все запасы, прости меня», после чего она давала мне еще риса. Затхлый полутемный подвал, в котором, превозмогая себя, дети ели по зернышку риса, стал для меня частью войны.

Это было 10 марта 1945, в конце первого учебного года в народной школе. Каждую ночь я спал в бомбоубежище под нашим домом, чтобы не просыпаться от каждого сигнала воздушной тревоги.

Где-то в 10 вечера отец разбудил всех и сказал: «Сегодня необычная бомбардировка. Да лучше вам самим посмотреть», после чего вся семья выглянула из окна на втором этаже. Все были поражены. На востоке небо было яркое, как днем, настолько яркое, что в саду можно было читать газету. «Наверное, разбомбили Ситамати», – сказал отец. Огонь, коим горела земля, отражался в небе, и все вокруг озарилось, хотя на дворе стояла полночь.

По светлому небу с юга на северо-восток в торжественной тишине продвигались организованные группы из В-29, пока зенитные пушки – одна за другой – пытались угнаться за ними, однако их не достигали. И вот на небе появился дружественный самолет – его маленькая тень приблизилась к В-29 и напала на врага. Когда мы увидели, как оба они, два огненных шара, упали на землю, вокруг, не только от нас, послышались аплодисменты и возгласы «Да здравствует император!».

После этого мы вернулись в бомбоубежище, и какое-то время я не мог уснуть, ведь папа сказал мне, что это событие, возможно, возвещает поражение Японии в войне.

Должно быть, это произошло следующим утром, часов в 8. Мама дала мне чайник, полный чая бантя, и чашечку на подносе со словами: «Возьми это и встань на улице Мэдзиро». Встав на улице, я заметил, как от станции Мэдзиро в направлении к Нэрима шли пострадавшие от бомбежек, чьи лица были покрыты сажей, в сопровождении двух-трех человек. Среди них были и те, чья одежда обуглилась, а сами они получили ожоги. «Спасибо тебе, мальчик, за чай», – сказал первый, подошедший ко мне, который, прося добавки, выпил один 3-4 кружки. Чайник, в котором было 4-5 литров чая, опустел примерно за 20 минут, а потому ребята через 10 минут стали кричать «Один человек – одна чашка». Я был поражен проницательностью моей мамы.

Я уж приготовился к тому, что сам буду стоять с закопченным лицом и пить этот чай… Однако отец успел договориться со своими родственниками из провинции, к которым мы и переехали 28 марта.

Что же до дома в Мэдзиро, то он сгорел во время следующей бомбардировки, 13 апреля (в день рождения папы).

Комментарий переводчика

Чтение воспоминаний конкретных людей ставит исследователя в заведомо выигрышное положение, ведь, как правило, подобные тексты, с одной стороны, полны материальных очертаний эпохи, с другой – позволяют занять позицию очевидца, откуда бывает видно больше. Действительно, о культуре как таковой вещь может поведать многое, особенно когда это касается войны, формирующей особенное, по-своему трепетное отношение к вещам. По подобным крупицам и восстанавливается целостный облик войны: специальный шлем из двух подушек и рюкзака, неприкосновенный запас риса, который прятался в «наушниках» этого шлема, чайник, с которым мальчик помогал пострадавшим, «Банзай», которое звучало на проводах, - все это ценнейшие детали быта того времени. Обратимся к некоторым реалиям, зафиксированным господином Кобаяси в его воспоминаниях.

Произнести свое первое «Банзай» мальчика просит руководитель соседской общины (яп. 隣組; тонаригуми). Это были специальные объединения из 10-15 домашних хозяйств, которые были созданы в 1940 г. Практически все население Японии входило в подобные общины. Их важнейшими задачами было распределение продуктов по карточной системе, доведение до сведения и безусловное выполнение распоряжений властей, организация противовоздушной обороны, выявление антинародных элементов и т.д. Также общины проводили собрания, где обсуждались насущные вопросы, читались стихи, слушался граммофон и т.д., - ритуал, который упразднял иерархию между ее членами, но не ставший своей целью ликвидацию оппозиции власть/общество. Несоблюдение подобных ритуалов, следовательно, исключение из подобной общины означало голодную смерть, ведь человека вычеркивали из списка получающих продукты.

Далее г-н Кобаяси вспоминает ковровую бомбардировку 10 марта 1945 г. Чуть ранее, в марте того же года был захвачен стратегически важный остров Иводзима, который стал, наряду с Марианским архипелагом (захвачен ранее в июне-августе 1944 г.; бомбардировка, которую видел г-н Кобаяси, проводилась самолетами, вылетевшими с этого архипелага), трамплином для масштабных бомбардировок Японии. Отличительной чертой этой атаки был огромный огненный смерч, образовавшийся в результате сплошных пожаров в районах, полных деревянных построек. Это от него было «светло настолько, что в саду можно было читать газету». В результате пожаров погибло не менее 80 тыс. человек.

После г-н Кобаяси перебирается с семьей в провинцию к родственникам, что также является отличительной чертой второй половины 1940-х годов. Наибольший удар пришелся на крупные города, а потому рассчитывать оставалось только на родственников из деревни (жилье, материальная помощь, еда и т.д.). Известны разные случаи: бывало, если у семьи не на кого было положиться в деревне, то могли обратиться к родителям служанки, которую и содержали (что и сделали, например, родители Кага Отохико (р.1929), классика современной японской словесности).

Что же до характера самих воспоминаний, то они предстают довольно ясными, чистыми. Это не рассказ о травме, а частная фиксация событий, в которую аккуратно инкорпорируется сожаление о том, что, будучи маленьким мальчиком, г-н Кобаяси не думал о горе солдат и их семей. Занятно, что по прошествии лет это воспринимается как личный проступок самого г-н Кобаяси, а не перерастает в более системную критику милитаристского строя ли, семьи ли, которая не воспитывала в нем жалость, сложившегося положения вещей ли, при котором стали возможны первые два пункта. Думаю, относительную «светлость» этих воспоминаний можно объяснить как маленьким возрастом г-на Кобаяси, в котором он встретил все вышеуказанное, так и тем, что его семье удалось перебраться в деревню к родственникам, что отдаляло его от (после-)военной разрухи.

Источник: https://www2.nhk.or.jp/archives/shogenarchives/kioku/detail.cgi?das_id=D0001800074_00000

Перевод с японского языка: Андрей Ясинский, студент 2 курса, ИКВИА