Военный врач, повидавший и фронт, и Сибирь

Комментарий

Заглавие довольно точно передает содержание воспоминаний г-на Синъити: он рассказывает и о своем фронтовом опыте, и о пребывании в лагере для военнопленных. Воспоминания эти обширны – и хронологически, и географически. Я постараюсь, следуя тексту, обращать внимание на те положения, которые, как нам кажется, требуют комментария наиболее всего.

В сцене с военной комиссией примечательно то, что из семидесяти призывников меньше половины детей получило первую степень. Эти степени были введены Министерством благосостояния и здравоохранения в 1939 г. Существовало три степени, и по мере увеличения степени увеличивались и нормативы. Соответственно, первая степень являлась минимальным порогом для признания пригодности для армейской службы. Военное время, и 1943 г. в частности, было тяжелым – пока пропаганда трубила об успехах японской армии на фронте, многим жителям метрополии не доставало базовых вещей – еды или одежды. Возможно, остальные сорок детей настолько ослабли за время ведения войны, что не смогли сдать минимальные нормативы. А ведь армия преподносилась пропагандой как самое желанное место на земле – например, там давали рис, который гражданское население по большей мере уже не могло себе позволить. Поэтому в военное время многие юноши призывного возраста старались попасть в армию. Показательна и сцена с массажем. Японская армия знала и дедовщину, и жестокое обращение с новобранцами, а потому этот приказ не выходил за пределы нормы.

26 июля 1945 г. была обнародована Потсдамская декларация (США, Китай, Великобритания) с требованием немедленной капитуляции Японии. Однако правительство Японии отказалось  принимать ее условия, ведь японская армия все еще контролировала обширные территории. СССР присоединился к Потсдамской декларации 8 августа, после чего Министр иностранных дел В.М. Молотов заявил японскому послу Сато Наотакэ о вступлении Советского Союза в войну с Японией начиная с 9 августа. Так, г-н Синъити вспоминает, что именно в полночь 9 августа советская армия начала свое вторжение. 12 августа советской армии удалось прорвать фронт на всех направлениях, следствием чего оказались кровавые бои, участником которых и стал г-н Синъити. Возможности отбиться не было, а потому выжившие в этих боях японцы были захвачены в плен.

За время Великой Отечественной Войны СССР потерял более двадцати миллионов человек, а потому использование иностранных военнопленных в качестве рабочей силы способствовало восстановлению экономики и хозяйства. В советском плену оказалось – по подсчетам Главного управления по делам военнопленных и интернированных – около 640 тысяч японцев. Кого-то отправили на родину, кто-то не доживал до прибытия в лагерь – так, около 500 тысяч японцев оказались интернированы в советские лагеря. 49 из 267 существующих советских лагерей предназначалось для японцев. Г-н Синъити провел несколько лет в лагере №18, чье управление находилось в г. Комсомольск-на-Амуре. С 19 сентября по 26 октября 1945 г. туда было доставлено почти 14 тысяч японцев. На бумаге условия проживания и питание японцев были намного лучше, чем в действительности. Особенно не хватало еды в первые два года – 1945 и 1946 – когда многие японцы умирали либо от голода, либо от переработки, либо от различных болезней. Об этом также вспоминает г-н Синъити. Японцев распределяли по различным категориям: определённые к 1-й и 2-й категориям (годились для тяжёлой и средней тяжести физической работы) привлекались к труду на промышленных объектах и строительстве, тогда как контингент 3-й категории выполнял обязанности лагерной обслуги.

Массовая репатриация японцев началась в 1946 г. и продолжалась вплоть до 1950-х. Приказ МВД СССР от 11 октября 1946 г. гласил, что количество репатриантов должно было составить не менее 25000 человек. В 1947 г. на возвращение в Японию могли рассчитывать 160 тысяч военнопленных, из них - 12500 младших офицеров и гражданских лиц. Большинство военнопленных - около 280 тысяч человек, среди которых было и 94 генерала, – увидело родину только после 1948 года. Репатриации не подлежали работники японской разведки, контрразведки и карательных органов; преподаватели и курсанты шпионско-диверсионных школ; члены отряда №731 (специальный отряд японских вооружённых сил, занимавшийся исследованиями в области биологического оружия и проводивший опыты на живых людях); военные преступники офицерского звания; руководители государственных органов Маньчжоу-Го, а также нелояльные по отношению к советскому строю лица и нетранспортабельные больные. Для последних возвращение домой оставалось вопросом времени - по выздоровлении они садились на корабли и отбывали в Японию. Г-н Синъити покинул лагерь в 1948 году, что в рамках репатриационной кампании было не рано и не поздно.

Эти воспоминания связаны с травматическим опытом. Стоит отметить, что рассказ г-на Синъити довольно точно передает даты, связанные с военными действиями. Что же до личных подробностей о службе и обо всем пережитом, то повествование местами выходит путанным и обрывочным. Травма искажает или вытесняет память, в связи с чем я предполагаю следующее: из сегодняшнего дня видно намного больше, а потому конвенциональные даты начала военных действий г-н Синъити передает безошибочно, тогда как травматический опыт, связанный с его пребыванием в лагере и последствиями боев, все же частично подвержен фрагментации и вытеснению. Добавлю, что любая история выжившего – повествование не столько о самом себе, сколько о травме другого. Показательно, что г-н Синъити на протяжении всего рассказа сосредоточен исключительно на себе, а любое упоминание другого связано больше с упоминанием некоторых коллективных практик, в которых он сам принимал участие. То есть, говоря о своем фронтовом опыте, г-н Синъити не испытывает интереса к чужим страданиям, хотя, что и следует из самого рассказа, вокруг они были практически всегда.

Это очень инклюзивные, сосредоточенные сами на себе воспоминания, им будто и не нужен читатель/слушатель. Обычно любая травма – это адресованная попытка рассказать другим о пережитом именно как о травме, ведь иначе и не получается. Видимо, травматический опыт вытеснил из рассказа г-на Синъити всех – и других пострадавших, и любого рода адресатов.

Идзуи Синъити (出井・新一; солдат, мужчина)

Меня призвали в армию в 1943 году (18-й год Сёва). В мае того года в средней школе префектуры Тотиги (сейчас – старшая школа Тотиги) из семидесяти призывников, прошедших физический отбор, примерно тридцать получило первую степень, и я был одним из них. Когда я доложил об этом командиру полка, он приказал помассировать[1] ему плечи.

20 мая 1944 года я отправился в Хиросиму с Токийского вокзала. 23 мая на плацу в Хиросима я переоделся в военную форму и стал рядовым сухопутной армии. Преодолев тоннель Каммон[2], мы сели на борт в порту Хаката и примерно через восемь часов прибыли в порт Пусана. Ночным поездом мы отправились на север: проезжая уезд Тумэнь (провинция Гирин), 29 числа, примерно в восемь часов мы сошли на станции Суйфэньхэ (провинция Хэйлунцзян) и добрались пешком по льду до казармы. Наша рота делилась на четыре взвода: в первом были гранатометчики, в ведении второго были ручные пулеметы, третьего – крупнокалиберные, четвертый же был оснащен пехотными орудиями поддержки. Меня определили в четвертый взвод. В распоряжение выдали скорострельную пушку (из нее обстреливают танки). Каждый день я усердно тренировался. Наша рота находилась на расстоянии полутора ри[3] от основных сил, и через пограничную долину виднелись советские солдаты, находившиеся в огневой точке. Долгом пограничного гарнизона было на протяжении восьми часов отчаянно обороняться от вражеских атак.

В июне сорок пятого мы оставили больных и немощных в казарме, после чего сто десять бойцов нашего полка начали перемещение вместе с основным полком – на границе был совершен прорыв. Мы должны были разбить, уничтожить советскую армию и закрепить свои позиции. Жить приходилось в палатках. Наша рота проснулась на час раньше, чем другие, и упорно трудилась над строительством танковых и командирских укрытий.

В течение июля всех солдат, находившихся на действительной военной службе, перевели в батальоны на передовой. В нашу роту зачислили пожилых резервистов, которые и стали основной силой состава.

В полночь 9 августа множественные силы советских войск начали вторжение. Поступила информация, что три батальона, защищавшие границы, численностью примерно 500 человек, были уничтожены еще до того, как смогли оказать какое-либо сопротивление. Я получил унтер-офицера и был приписан к батальонному штабу для создания временного перевязочного пункта. 10 числа в тридцати ри от границ вражеские силы ударили по основному составу полка. 12 числа атаки усилились. 13 августа мы оказались под градом вражеских пуль.

Выстрел оставил огромную яму шириной в шесть татами, глубиной в одно сяку[4]. Моя рота сражалась до последнего, однако враг, чья боевая сила превышала нашу в пять раз, обстреливал нас из минометов и автоматов – вокруг раздавались грохот и треск. Если бы наши взводы атаковали одновременно, то враги бы запустили сигнальные огни, и по нам всем сразу открыли бы огонь. А потому мы отстреливались по мере движения. Примерно к полудню у нас закончились боеприпасы. Враг пользовался нами же сделанными укрытиями, его танки и винтовки продвигались с боем вперед. С ручными гранатами и винтовками мы бросились в штыковую, брызги крови летели во все стороны, начался сущий ад. В перевязочную тащили раненых. Я помогал хирургу, накладывая швы и делая инъекции кровоостанавливающего вещества. Поесть я не мог с утра. Комроты, комбат, спешивший с подкреплением, комполка – все они погибли в бою. Лишь половина осталась в живых.

По приказу военного врача те, кто мог передвигаться, должны были сосредоточиться в штабе батальона, после чего мы выдвинулись, захватив с собой раненых, и заночевали в горах.

Утром наших не было. Мы разделили три упаковки карамелек на шестерых, жевали виноградные листья и высасывали из них сок, грызли кукурузные корни, избавляя себя от чувства голода. Выйдя на дорогу, мы обнаружили, что ее разбомбили, и потому пошли через горы. Вдалеке был китайский поселок, по приближении к которому стали виднеться человеческие фигуры. Хорошенько приглядевшись, мы обнаружили, что это было человек сто наших. Мы принялись за рисовую кашу, приготовленную китайцами.

После этого мы перешли горы и поля – как есть, с ранеными и без провианта.

27 числа в Хуньчуне[5] нас разоружили. Чтобы попасть в лагерь для военнопленных, отряд численностью в 500 человек шел под дождем.

На третий день подошвы стерлись, и мы шли по гравию босиком. По обеим сторонам дороги были разбросаны трупы японских солдат – их давили советские танки. Отставших оставляли в поле с гаоляном и расстреливали. На четвертый день мы прибыли на место.

16 сентября мы сели в товарный вагон, который 18 числа прибыл в пограничный город. Смотреть на казармы в Суйфэньхэ, куда только и прибывало солдат, было невыносимо. Поезд двинулся на север и прибыл в Комсомольск-на-Амуре. 27 сентября мы попали в лагерь для военнопленных. Там было около 500 человек. В окнах не было стекол, лишь свисала рогожа. Постель была устлана сеном и заправлена шерстяным одеялом. Часто заводились вошки и постельные клопы, так что выспаться толком не удавалось. Когда днем на работе объявлялся перерыв, наступал обед. Еда была простая, бывало и так, что выдавали только ростки сырой пшеницы, добавленные в воду. Холод в 20 градусов ниже нуля и дистрофия привели к тому, что некоторые не могли есть. Кто-то и умирал.

Свирепствовала дизентерия. Людям, ходившим по восемь раз в день в туалет, уже нельзя было помочь. Люди с поражением мозга, бившиеся в истерике, не протягивали и полудня.

Хоть на дворе уже была весна сорок шестого, примерно половина заключенных не могла вернуться в Японию. У меня из-за дистрофии развился дефект речи, и я потерял голос. Но несмотря на это, я ходил на работу, падая по пути пять-шесть раз. Я провел в лагере три суровые зимы.

13 мая 1948 г. я уехал оттуда. 20 числа я прибыл в Находку[6], где сел на «Такасаго-9»[7]. 25 мая я прибыл в порт Майдзуру. Тридцатого я вернулся домой.

Прошло 4 года и 2 месяца.